Gorez,
Я не очень понял то, что Вы пытались сформулировать. Но если я понял хотя бы какую-либо часть правильно, я попробую ответить.
Во-первых, миллионы и даже десятки миллионов людей, которых Сталин уничтожил, уже, к сожалению, не могут участвовать в нашем споре. Те десятки миллионов людей, которые остались живы, но чьи судьбы и жизни были поломаны, из-за уничтожения кого-то из их семей - мамы, папы, брата, сестры, сына, дочери - эти люди знают цену того, что делал Сталин. Дети оказывались в детдомах, жёны попадали за Урал лет на 20 в ссылку, и так далее - Вы сами всё знаете. Возможно, они могут Вам рассказать лучше, чем я, что ЭТО всё значило? Мне мой собственный папа очень хорошо рассказал про моего собственного деда.
Во-вторых, Вы когда-нибудь читали общепризнанную всем миром литературу, правдивость которой никто не отрицает? Читали Солженицына? Архипелаг Гулаг? Один День из Жизни Ивана Денисовича? И сталинские концлагеря в Гулаге уже после войны - это разве ни как не отвечает на часть Ваших вопросов?
И, наконец, посоветую две книжки. Их написал Эдуард Степанович Кочергин, очень мой близкий друг - мы так близки, как будто мы родственники. Заслуженный очень человек, академик, главный художник Большого Драматического Театра (БДТ) им. Товстоногова в Санкт-Петербурге, легендарный театральный и вообще художник, проработал в БДТ на этой должности много десятилетий, много из которых - под руководством бессменного легендарного режиссёра Георгия Александровича Товстоногова. Работает с ведущими артистами театра все эти годы - с Алисой Фрейндлих, с Олегом Басилашвили, и т.д.
ВОТ ИДИ И СМОТРИ -
ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9A%D0%BE%D1%87%D0%B5%D1%...BE%D0%B2%D0%B8%D1%87
Из ссылки вверху -
Родители Эдуарда Степановича были репрессированы в Ленинграде. Во время войны эвакуирован с детдомом в Сибирь. До 1953 года скитался по России, потом вернулся в Ленинград, к выпущенной из мест заключения матери.
Заметьте, в каком году его мать была выпущена. Его отец был расстрелян.
Скажите, если бы на расстрел вели именно Вас, и Вы были бы ни в чём не повинны, Вы бы что в этот момент думали? Что Вы бы думали о себе, о своей семье, о своей жизни, о своих друзьях, о своих планах, о своих детях? Что бы Вы думали о Сталине?
Скажите, если бы Вы были на месте Эдуарда Степановича Кочергина, и Вашего отца бы расстреляли, а мать забрали бы на рабский труд в Гулаг, как жену врага народа, а Вас бы отдали в детдом, чтобы Вы потом всю жизнь думали о Сталине?
Так ответы на эти вопросы имеются.
Эдуард Степанович написал две книги - так он стал ещё и писателем, в дополнение к тому, что он художник с мировым именем. Он посчитал, что он должен рассказать об этом, и рассказал классно. По первой книге был поставлен спектакль в БДТ, и обе книги получили множество литературных наград. Почитайте их и Вы, я рекомендую.
Эти книги, и такого рода книги, надо читать всем, а потом уже рассуждать в этой теме - возможно, рассуждения были бы более конструктивными.
Ангелова кукла. Рассказы рисовального человека. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2003 (переизд. 2008; СПб.: Вита Нова, 2011)
Крещенные крестами. СПб.: Вита Нова, 2009 (переизд. 2011)
www.svobodanews.ru/content/transcript/2074528.html
Повесть о выживании и надежде. Эдуард Кочергин рассказывает о своей книге “Крещенные крестами”
Дмитрий Волчек: Решение о присуждении премии “Национальный бестселлер” книге “Крещенные крестами” называют компромиссным: были другие фавориты, но члены жюри не смогли договориться и выбрали воспоминания театрального художника Эдуарда Кочергина. Даже если этот выбор сделан под давлением обстоятельств, он кажется верным: вторая книга Кочергина столь же замечательна, как и первая – “Ангелова кукла”, действительно ставшая национальным бестселлером. В “Ангеловой кукле” Кочергин упоминает о своем шестилетнем путешествии из Сибири в Ленинград, начавшемся в 1945 году, в “Крещенных крестами” эта история рассказана подробно. Родители Кочергина были арестованы в годы Большого террора, а его отправили в детприемник НКВД. Он бежал, решил добраться до Ленинграда и найти свою мать.
Эдуард Кочергин: Это воспоминания не только обо мне, а вообще обо всех нас, пацанах, детях, которые попали в разные переделки, в экстремальные события в стране, потому что война, Сталин, все вместе, такой микс. В основном, здесь послевоенная история, конечно. В 1945 году я бегу и в 1952 году прибегаю в город. Некоторые критики, которые читали две книги, говорят, что это дилогия. Пока еще не дилогия, потому что “Ангелова кукла” написана раньше, хотя действие происходит позже. А эта книжка написана позже, а действие происходит раньше. Если говорить о дилогии, то надо ее делать - какие-то рассказы пойдут сюда, а в “Ангелову куклу” добавятся. Но это уже дело будущего.
Дмитрий Волчек: Эдуард Кочергин отмечает в интервью, что о послевоенном Советском Союзе написано очень мало. В его книге страна предстает декорацией мрачной сказки: добраться до цели маленькому герою мешают железнодорожные менты, кондукторы, бандиты, профессиональные нищие и начальники приютов для детей врагов народа: детприемники немногим отличаются от тюрем; отсюда и тюремное название книги.
Эдуард Кочергин: Мало кто знает это старинное выражение сидельцев знаменитых русских тюрем Крестов, некогда бывшее паролем воров в законе, в соседи к которым в сталинские годы сажали политических. Выражение ёмкое и неоднозначное. Когда-то это был пароль, и я воспользовался этим паролем, который уже забыли. “Крещенными” были не только уголовники, но миллионы были и политических крещенных в Крестах, и отец мой сидел там.
Дмитрий Волчек: О своем тайном путешествии по советским железным дорогам Эдуард Кочергин рассказал Татьяне Вольтской.
Эдуард Кочергин: Главный герой всего этого повествования – поезд, то есть дорога. Железная дорога, вагоны-теплушки, “пятьсот веселые” всякие поезда, сейчас забыли это определение. И здесь – железнодорожная карта Советского Союза 1944 года, а в конце вся схема движения моего из-под Омска до Питера. Я попал сначала в Эстонию, потом из Эстонии меня привезли сюда. Вот мой путь на протяжении шести лет.
Татьяна Вольтская: Почему на столько лет он растянулся? Вам сколько лет было, когда вы пустились в путь?
Эдуард Кочергин: Восемь.
Татьяна Вольтская: То есть вас ловили, вы где-то оседали?
Эдуард Кочергин: Конечно, ловили, обязательно ловили. Нет, просто к зиме, осенью, я уже старался сдаться сам. Дело в том, что когда я понял систему устройства этих детприемников, которая работала тогда в Советском Союзе, то важно было пересечь границу области. Вот я был в детприемнике в Омской области, я переезжал в Челябинскую область, пересекал Томскую, становился уже собственником Челябинской области и попадал в челябинский детприемник.
Татьяна Вольтская: Сейчас-то не так, сейчас возвращают через всю страну.
Эдуард Кочергин: Тогда такого не было, не тратили деньги. Зачем? Одно и то же было, что там, что здесь, начальники только разные.
Мне главное было преодолеть одну область всякими способами, а уже на границе, на первой станции, я мог бы сдаться, меня забрали бы в другую.
Татьяна Вольтская: На чем вы ехали?
Эдуард Кочергин: На теплушках, на поездах, всякими способами.
Татьяна Вольтская: Это опасно, ведь вы могли бы погибнуть, наверняка ведь были такие моменты?
Эдуард Кочергин: Конечно, сколько угодно.
Татьяна Вольтская: Например?
Эдуард Кочергин: Ну, я там попадал в руки к ворам-скачкам, они могли что угодно со мной сделать, но не сделали. Они меня учили своей профессии.
Татьяна Вольтская: Вы обученный полностью?
Эдуард Кочергин: Обученный.
Татьяна Вольтская: Если сейчас вы потеряете работу, вы не пропадете.
Эдуард Кочергин: Нет, уже, конечно, у меня такой сноровки нет.
Татьяна Вольтская: Квалификация потеряна.
Эдуард Кочергин: Это профессия очень тяжелая - скачок или майданник.
Татьяна Вольтская: А что такое скачок?
Эдуард Кочергин: Это специалист по подвижному составу, вор в поездах, они обучали прыгать, бегать по крышам вагонов.
Татьяна Вольтская: Почти каскадер.
Эдуард Кочергин: На ходу прыгать обучали – поэтому и скачок.
Диктор: “Обучали, то есть натаскивали меня, как собачонку, все трое. Шеф кодлы — Рытый, или Батя, — из них самый опытный и хитрый мастер, второй помощник — Пермяк и третий — Антип. Попал я к ним, очевидно, в их “отпуск”. И они по восемь-десять часов в сутки мутузили меня. Что только не делали со мной: с утра, кроме всех бегов, приседаний, отжимов, заставляли по многу раз складываться в утробную позу, причём с каждым днём сокращая время, пока не добились буквально секундного результата.
Затем вдвоём брали меня за руки за ноги, раскачивали и бросали с угорья вниз — под откос. На лету я должен был сложиться утробой и плавно скатиться по траве шариком. Учили мгновенно превращаться в пружину и, с силой отталкиваясь от ступени крыльца-подножки, прыгать вперёд, на лету складываясь в зародыша. Упаковывали меня в огромный ватник, на голову нахлобучивали и завязывали зимний малахай и колошматили по мне кулаками, заставляя отбиваться. Чем быстрее я отвечал им сопротивлением, тем похвальнее. Добивались одновременной, а лучше — опережающей реакции с моей стороны. В конце концов после многочисленных посинений я начал звереть раньше побоев. Они добились своего: выработали у меня мгновенную реакцию. После такого обучения за всю последующую жизнь никто не поспевал меня ударить. Я либо быстро выворачивался, либо бил первым. Научили ближнему воровскому бою, то есть приёмам защиты и одновременно отключению нападающего: противник думает, что он мною уже овладел, прижал к стенке, но вдруг сам неожиданно падает на землю, на время лишаясь памяти. Такой древний воровской приём — одновременный удар локтем в сердце и костяшками кулака в висок — называется “локоть”: это расстояние у человека природа сделала равным локтю.
Обучили пользовать нож-финку, держать её правильно, по-воровски, и перебрасывать за спиной, когда нападающий пробует выбить её из рук. Научили ловко и незаметно ставить подножки, перекидывать преследующего мента или кого другого через себя при кажущемся падении и многому другому.
Научили идеально упаковывать вещи, складывать рубашки, пиджаки, брюки так, чтобы они занимали минимальное место в воровской поклаже. Научили ловко скручивать простыни, полотенца, бельё для сохранения товарного вида после раскрутки. Большая часть упаковки, в том числе краденые “углы”- чемоданы, выбрасываемые с поезда, как вещественное доказательство сжигалась или оставлялась в каком-либо схроне — кустарнике, канаве, овраге.
А содержимое складывалось и скатывалось в мешки-сидоры из парусины защитного цвета (чтобы не привлекать внимание людей) и в таком виде доставлялось в “ямы” (места хранения) или “хазы” — в руки законных каинов, скупщиков краденого.
Профессия скачка-маршрутника требовала не только ежедневных тренировок, но и холодного расчёта, смекалки, наблюдений, разведки. Во-первых, необходимо было наизусть выучить расписание движения поездов. В сталинские годы пассажирские поезда ходили чётко, не опаздывая. Во-вторых, поездушники хорошо знали все географические особенности маршрута — все виражи, повороты, заставляющие поезда двигаться медленнее, все подъёмы на высоты и спуски с них, где поезда также понижали скорость. Знали, в какое время тот или иной состав будет проезжать эти места. Предпочитали поезда, которые проходили в нужной географии ночью. При посадке пассажиров наблюдали, кто с чем в какой вагон садится, и намечали два-три объекта для “кормления”. Воры знали, в какое время на каком маршруте контролёры проверяют проездные билеты. Никогда не начинали работать сразу после посадки. Давали кондуктору и вагону время успокоиться, залечь, заснуть. И только потом начинали действовать.
Поначалу отсиживались в тамбурах или кочегарках в конце состава. Выдры-отмычки имели всех типов. Когда поезд покидал станцию и набирал скорость, с нужной паузой проходили в намеченные вагоны по крышам, чтобы лишний раз ни перед кем не
засвечиваться. Такой номер назывался “перейти по хребту крокодила”. Иногда этот трюк проделывался с чемоданами. В ту пору закрытых переходов — кожаных диафрагм, как в современных пассажирских поездах, — ещё не было. И при ловкости им ничего не стоило мгновенно забраться на крышу или в полной темноте при движении эшелона перейти по бамперам и крюкам подвески из вагона в вагон, по ходу вскрыв торцевую дверь.
Засветившись на маршруте Кауровка–Мулянка между Свердловском и Молотовым, кодла скачков переезжала в другую область, где у них тоже всё было отработано. Запомнилось, что по маршруту Молотов–Киров они имели три ямы-хавиры. В одной маруху прозывали Косой Матрёной, во второй — Ганькой-Торопышкой, а в третьей — просто Фроськой”.
Эдуард Кочергин: На пути этих шести лет в разных местах, которые в России сильно отличались (может быть, сейчас меньше), друг от друга, даже по народу, по говору, по условиям жизни, происходили всякие события. Переехал на Урал, и так получалось, что я пошел по северной дороге, по югу Архангельской области проехал, и оттуда уже спускался до Питера. Ну, как спускался, по карте видно, чуть-чуть спустился.
Татьяна Вольтская: Где радушнее вас встречали, где хуже?
Эдуард Кочергин: Север лучше всего, русский Север – это самые радушные люди, самые добрые, хотя, пожалуй, намного беднее, чем уральские люди. На Урале жадный народ, там даже видно по архитектуре, как они живут – огромные заборы, собаки, закрытые дома, ставни такие мощные, все закрывается, крепости такие, не проникнуть никуда. Потом там тебя могли сдать в милицию, а на Севере, наоборот – помогали, кормили.
Татьяна Вольтская: Ни одна семья не предложила вас взять к себе?
Эдуард Кочергин: Нет. Ну все понимали - я же возвращался к матери, на родину. Вообще про это время мало написано, вы знаете. Это было интересное время. Переселение такое народов с Востока на Запад. Было очень много эвакуированных в Сибири, на Урале, и конечно, все стремились на родину после войны. Я вот в этот поток попал. В августе я бежал, ехал на запад из Омска, в сторону Ленинграда, а навстречу шли поезда с солдатами, часть из них уже возвращалась с войны, было много всяких калек безруких, безногих, комиссованных, списанных, а часть солдат ехала на Японский фронт. Поезда с танками, с пушками, огромное количество поездов шло на Восток, на Японский фронт. И шли поезда с возвращавшимися с войны, побитыми, оттуда. И вот я попал в эту историю. Тоже об этом никто не писал.
Диктор: “Станция оказалась довольно большой, с рестораном на вокзале и выносом столов на перрон. За вокзалом была довольно обширная площадь, сплошь заполненная машинами, подводами, людьми, прибывшими встречать или провожать своих фронтовиков.
Первое совместное выступление мы устроили на этой вокзальной площади и имели успех. Меня впервые на добавку люди попросили согнуть профиль Ленина, а Митьку — спеть “Катюшу” — и были очень довольны. Накормили нас и собрали целый узел еды. За два дня работы на станции мы превратились в местную достопримечательность. Пацаньё, купавшееся на реке, хвасталось всем знакомством с нами.
На следующий день мы попытались выступить на платформе станции и чуть было не попались в лапы железнодорожной милиции. Буфетчица перронного ресторана знала про нас от прилипших к нам пацанов и разрешила работать между столиками. В середине дня на станцию прибыл с запада очередной пассажирский поезд и выбросил на перрон партию голодных военных людей. Питие пива и поедание
борща началось. Я вынул из кармана бушлата сталинскую скрутку проволоки, распрямил её и обратился к уже ощутившему вкус пива мужскому человечеству:
— Дорогие народные спасители, товарищи военные солдаты и дядечки офицеры, разрешите за малое кормление спеть вам о вожде товарище Сталине и показать его в профиле.
Митька запел своим высоким голоском, подняв к небу порченную осколками бомб голову:
Сталин — наша слава боевая,
Сталин — наша гордость и полёт…
Только я начал выгибать нос генералиссимуса, как вдруг на перроне возник чёрный мундир железнодорожного легавого мухомора. Натянув на лбину свою фуражку с малиновым верхом, он пошёл прямо на нас. Митька пел:
С песнями, борясь и побеждая,
Наш народ за Сталиным идёт…
Я дошёл до подбородка вождя. Легавый остановился между столами против нас, раздулся красным пузырём и заорал:
— Прекратить! Не положено, я кому говорю!
Армия за ближайшими к нему столиками поднялась, и раздался голос дёргающегося от контузии старлея:
— Это что?.. Петь про вождя не положено?.. А по… пятьдесят восьмой… статье… знаешь, что положено?!
И он посмотрел на легавого мухомора своим единственным свирепым глазом. Другой военный, важнее чином, велел тыловой крысе срочно отползти подальше от греха, что тот мгновенно и сделал.
Мы с Митяем исполнили перед армией всё до конца, но поняли, что, как только поезд тронется, нас заберут в кутузку, поэтому перед самым отходом состава нам пришлось прыгать с перрона и бежать через пути на другую сторону станции, чтобы не попасться на глаза нашему легавому.
Следующим утром к нам в логово на мельнице прибежали два уже знакомых нам местных шпанёнка и сообщили, что вчерашним днём на станции нас искала милиция и даже спрашивала, не знает ли кто, куда мы пропали.
Во как! Значит, опасения были не случайными.
Придётся снова залечь на дно”.
Эдуард Кочергин: Здесь вот люди, которых я встречал по дороге, разные - хорошие и плохие. Были и хорошие. Допустим, в детприемнике под Омском самая гениальная тетка просто была полоскательница, посуду мыла, посудомойка. Машка-Коровья Нога, гениальная тетка.
Татьяна Вольтская: Чем она была гениальная?
Эдуард Кочергин: Добрая, никого не боялась, потому что она была увечная. Коровья нога - это от рождения, у нее не было ступни, была только пятка, такие вот рождаются люди. Это в народе называется коровья нога. У нее специальная обувь, которую очень трудно было шить, и там один мастер на все руки, который у нас был в детприемнике, он тоже был ссыльный, грек, он был приписан к этому детприемнику НКВД. Но он умел все делать, и обувь тачал. Вот он ей сшил сапог, потому что тот износился уже, и она с радостью устроила угощение ему, и во дворе, где у него была мастерская, в сарае, плясала и пела гениальную частушку, которую я запомнил на всю жизнь. Частушка, достойная Гомера:
Из-за леса темного
Везли *уя огромного,
На двенадцати слонах,
Весь закован в кандалах.
Это эпоха просто. Вот такая была тётка, которая нас защищала, не боялась никого, никаких начальников, ругала охрану, потому что они прятались от войны. Здесь охранять кого? Детишек? А там ребята воюют. Вы - гады. Она их ругала, они ее боялись. Вот такая тетка.
Татьяна Вольтская: А вам она сделала что-то доброе?
Эдуард Кочергин: Она меня вылечила. У меня уши заболели от простуды. А медицинская часть называлась у нас мралкой. Медсестра (там врачей не было), у нее такая кликуха была - Капа-кромешница. У нее одно лекарство только было от всего - стрептоцид. У меня страшно болели уши, никто не мог помочь, я был в этой “мралке”, и Машка меня спасла. Она деревенская, местная. Настой какой-то травы жуткой, темной мне капала в уши. Это меня спасло. Мне постепенно стало лучше. Закрыла ушли ватой. В общем, она меня вылечила.
Татьяна Вольтская: А еще кто помог?
Эдуард Кочергин: Еще в Перми тоже вылечила, но после избиения. Я бежал, меня поймали по дороге, вернули, и там устроили бойню, просто бойню, вот эти церберы. И бросили еще в карцер. Там холодно, я стал кашлять, мог вообще отдать концы. И пожалела медсестра, хорошая оказалась, которая вызвала врача, и врачиха забрала меня в больницу. Эта врачиха, Мария, меня выходила. Она была из Питера.
Татьяна Вольтская: Но, наверное, были и те, кто вас чуть не погубил?
Эдуард Кочергин: Конечно, довольно много. Церберы такие были жуткие, которые там меня лупили за побег. И в Вологде был такой тип жуткий, маленького роста, лилипут его кликуха была. Он любил дирижировать. Он нас всех выстраивал хором и заставлял петь песни про Сталина – “Сталин и Мао слушают нас”. Он маленького роста, и так как стояли мы на подиумах, под него подставляли коробку такую. Жуткий был тип.
Татьяна Вольтская: И что он с вами делал?
Эдуард Кочергин: Просто лупил палкой. А у меня нет слуха, да и не для пения я создан.
Татьяна Вольтская: Не тянули вы на Сталина и Мао, да?
Эдуард Кочергин: Лупил просто по голове палкой.
Диктор: “Вспоминается ещё одно событие, героем которого я стал. Накануне Дня Победы, восьмого мая, наш сводный хор в десять утра в главном зале ДП репетировал очередную серию песен про вождя.
Я, вспомнив 1945 год, параллельно пению выгнул профиль генералиссимуса из медной проволоки, и он пошёл гулять по рукам. Лилипут заметил со своего ящика что-то неладное в хоровом строю, в конце песни спрыгнул с пьедестала и отобрал у одного из шкетов проволочного вождя, завизжав неожиданно на него:
— Где взял, мерзавец? Кто сделал, говори!
Пацанок испуганно молчал.
— Молчишь, гад?! Петь все будете у меня до ночи, не переставая! Обед и ужин отменяю, если не скажете, кто сделал вождя из проволоки!
Мне пришлось сдаться. Я и представить себе не мог, что сделал что-то противозаконное. В 1945 году все восторгались рукомеслу и похожестью проволочных вождей и кормили нас.
— Я запрещаю тебе, мелкий преступник, прикасаться к образу вождя. Кто ты такой — отщепенец, сын отщепенцев! Какое ты имел право изображать вождя проволокой? Образ великого Сталина могут создавать только заслуженные товарищи-художники!
— Да я в честь Дня Победы…
— Молчать! Я кому говорю — не прикасаться!
— Но мы же поём про вождя…
— Не возражать, поганец! В карцер его, в карцер на десять суток, немедля!!! — визжал лилипут. И мощная охранная пердила, выдернув меня из строя за шкварник бушлата, потащила в подвал. Так мне не случилось участвовать в праздничном хоре, посвящённом пятилетию Дня Победы.
В карцере я думал: почему же раньше мне разрешали изображать вождя, а сейчас запретили?.. Что произошло, что изменилось?.. Или только один лилипут так считает, а другие начальники разрешат?
А может, что-то вообще другое начинается?”
Татьяна Вольтская: Я много художников на своем веку видела и как-то привыкла думать, что художник - это человек не очень говорящий и не очень пишущий - вы ведь тоже начали писать не сразу, довольно поздно у вас это прорезалось.
Эдуард Кочергин: Совсем поздно.
Татьяна Вольтская: Каким образом вы пришли к мысли, что нужно написать?
Эдуард Кочергин: Это получилось случайно. Я рассказывал разные истории в компаниях, и многие люди говорили: вот это надо записать, то, что ты рассказываешь - это уникально, это интересно. Замечательный художник есть московский, может быть, вы слышали - Сергей Бархин, потомственный архитектор и театральный художник. Мы были в Доме творчества, это еще в Советском Союзе, 1973 год, если не ошибаюсь, под Ригой, и возвращались из Дзинтари в Ригу. И в электричке тоскливо было, я ему рассказал историю капитана, рассказ “Капитан”. Ему это понравилось, он запомнил и нарисовал похороны капитана на листе, и этот лист выслал мне. И начало рассказа написал и велел мне закончить этот рассказ. В общем, он подтолкнул меня на писание. А потом Дмитриевская мне предложила… Знаете Дмитриевскую? “Санкт-Петербургский Театральный журнал”.
Татьяна Вольтская: Марина Дмитриевская, главный редактор.
Эдуард Кочергин: Она тоже стала записывать. Она записывала, но некоторых слов она не знает. Я прошел через толщу людей, разных областей, языковых слоёв - во мне осталось много этого. Какие-то вещи она не понимала, выкидывала. Потом я решил сам записывать. Попав в больницу, сам записал, понял, что мне надо писать самому. И она такую рубрику сделала в журнале “Рассказы бродячей собаки” и напечатала там более 20 рассказов моих. Вот это стало основой потом этой книжки, “Ангеловой куклы”. Потом куда деться? Вызвала какой-то интерес, практически пять тиражей было, так что мне некуда деться, я уже прижат в угол, должен делать. И вот потом написал это, а это еще какой-то вызвало интерес, потому что там рассказы, а это - поезд, движение.
Татьяна Вольтская: Нанизано все на дорогу.
Эдуард Кочергин: Да, дорога. Здесь меня спрашивали, какая идея книги, какой смысл ее. Главная идея - выживание человечка, попавшего в экстремальные обстоятельства и в экстремальную историю страны, вот это тоже важно, потому что это все было в сталинские времена, после войны был голод, о котором забыли, 1947-49 год, голодуха была жуткая, и вот я попал и выжил. Вот о выживании.
Татьяна Вольтская: Благодаря чему вы выжили, как человек? Не как вор, не как подонок, которым могли бы стать совершенно спокойно, не как скачок, а как художник, как человек, помнящий себя?
Эдуард Кочергин: Благодаря ремеслу, как ни странно. Я не был силен, не был зверем по-человечески, просто природа другая, единственное, что Господь наградил меня хорошей зрительной памятью и ремеслухой. То есть уже в семь лет я мог нарисовать карты хорошие игральные, а это был дефицит, к восьми годам я выучился, вот здесь есть глава, называется “Проволочные вожди”, я выучился из проволоки выгибать профили Сталина, Ленина и показывать это как шоу такое. Это было модно - 1945 год, Сталин все-таки. Из медной проволоки толстой профиль делал на ваших глазах. Потом я по дороге еще встретил дружка слепого, которого тоже выкинула война, он из новгородских деревень. Ослеп, немцы разбомбили поезд, и вот он оказался в Сибири волею судеб. И мы встретились с ним в одном вагоне. Нас лагаш (кондуктор на фене) в тамбур закрыл. Он пел песни, ходил слепой по вагонам, а я профиля делал. Из этого тамбура мы сбежали - у меня ключи были, отмычки. И у нас была такая компания - он пел о Сталине, а я делал Сталина, зарабатывали на Иосифе Виссарионовиче еду.
Татьяна Вольтская: Хоть что-то доброе.
Эдуард Кочергин: Вот смешно или грустно, как угодно.
Татьяна Вольтская: Ваша история, это история и людей, с которыми вы встречались…
Эдуард Кочергин: Да, конечно, очень много людей, разных, неожиданных, и неожиданно хороших, совершенно из разных слоев. Это время, когда все перемешалось. Встречались и из очень интеллигентных семей, которых выслали или эвакуировали. Это была страна… это какой-то был вообще винегрет всего, не было никакого понятия о каких-то формациях, классах, все было едино. Вот начинается вторая часть повести как раз с этого, что на станциях было все, и все национальности вместе, кто угодно, все вместе.
Дмитрий Волчек: Эдуард Кочергин рассказывал Татьяне Вольтской о своей книге “Крещенные крестами”, удостоенной премии “Национальный бестселлер”.
